- Страница 0 - название энциклопедической статьи.
- Страницы 1, ... - доп. материал, указывать в "Ссылки".
- Страница: инфо , 0 , 1 , 2 , 3 , 4 , 5 , 6 , 7 , 8 , 9 , 10 , 11 , 12 , 13 , 14 , 15 , 16 , 17 , 18 , 19 , 20 , 21 , 22 , 23 , 24 , 25
Большинство стихотворений, включенных в сборник «Урна», носят философско-медитативный, элегический характер, хотя в сборнике содержатся и глубоко личные, почти что дневниковые записи о пережитой драме. Но поэт пытается отрешиться от пережитого. Он взывает к образу Брюсова (ему и посвящен сборник) — одинокого, вознесенного на холодные вершины, повисшего в пустоте собственных снов мага-созидателя. Этот Брюсов явно рассчитан на узнавание по знаменитому врубелевскому его портрету со скрещенными руками:
|
Грустен взор. Сюртук застегнут, |
|
Изображая такого Брюсова, автор «Урны» как бы пробовал себя в его роли. Но сколь Белому ни импонировало последовать за «воспитателем вкуса» «в зеркальные чертоги льда // Хрустальною дорогой фирна», это никак не согласовывалось с его поэтическим темпераментом. Лучшие стихи «Урны» — те, что написаны в развитие традиций русской классической поэзии XIX века, «темы и вариации», возникшие в результате пристального чтения Пушкина, Баратынского, Тютчева…
«Урна» — последнее, что создал Белый в драматическое четырехлетие (1905 — 1908 гг.). Завершилось оно тяжелейшим нервным срывом, случившимся в начале 1909 года, и… новым творческим подъемом, ознаменованным прежде всего написанием первого романа Белого — «Серебряный голубь» (1909).
5[]
«Серебряный голубь» — книга, написанная по следам «России» и «Деревни», — первое прозаическое произведение Белого, в котором «тайна бытия» мыслится не только и не столько в космически-всемирном масштабе, сколько в масштабе национально-историческом, осмысляется как тайна России.
Россия первых страниц «Серебряного голубя» — праздничная, лубочно-орнаментальная, патриархальная (она символически воплощена в образе села Целебеева — целого, целебного мира), очень напоминающая Малороссию «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Автор «Серебряного голубя» не скрывает своей ориентации на Гоголя (как не скрывал ориентации на Некрасова в «Пепле»). стиль Гоголя, гоголевская «магия» слова, гоголевский сказ с его рефренами, восклицаниями, нагнетанием эпитетов зачаровывают Белого-романиста[1]. Но суть, конечно, не в стиле: Гоголь для автора «Серебряного голубя» — прежде всего писатель одной темы, «темы о России», по памятным словам А. Блока. «Непостижимо, неестественно связан с Россией Гоголь, — пишет Белый в статье «Гоголь», датированной тем же, что и «Серебряный голубь», 1909 годом, — быть может, более всех писателей русских, и не с прошлой вовсе Россией он связан, а с Россией сегодняшнего и еще более завтрашнего дня… Пред завесою будущего мы, словно неофиты перед храмом: вот разорвутся завесы храма — что глянет на нас: Геката и призраки? Или Душа нашей Родины, Душа народа, закутанная в саван?… Мы должны помнить, что покрывало Смерти спадет лишь тогда, когда мы души наши очистим для великой мистерии: мистерия эта — служение родине, не только в формах, но в духе и истине. Тогда спадет с нее саван, явятся нам душа наша, родина»[2].
Это размышление Белого о Гоголе — ключ к пониманию романа «Серебряный голубь»: в нем определены и временные координаты повествования («недавно», когда «странным блеском озарилась страна родная», то есть летом революционного 1905 года, увиденным из «теперь», из полосы «страшной тени», из глухих годов реакции), и его этико-философский замысел (очищение души русского интеллигента как непременное условие освобождения России от власти смерти, от чар прошлого), и его жанр (мистерия), и его сюжет: провокация, обман, подлог, подстерегающие всякого, кто вступает на путь приобщения к тайне. Ведь под «сказочным великолепием» поверхности земли — и это, по мысли Белого, Гоголь также постиг, — таится «бездна ужаса»[3], шевелится хаос: в индивидууме — стихия подсознания, в народе — иррациональные стихийные упования на жизнь «в духе» и древние языческие верования, безличностное начало, жаждущее поглотить, уничтожить отдельное «я». Поэтому столь невзрачен и безлик вождь «голубей» Кудеяров — безлик в буквальном смысле слова (тут Белый вслед за Гоголем материализует метафору: «… Какое же, спрошу, лицо у столяра? И где его увидали? Не лицо — баранья обглоданная кость, и притом — пол-лица»).
Хаос безличностного, темного, беспутно-распутного, таящийся в глубинах России, Белый — в согласии с историософией Вл. Соловьева — отождествляет с Востоком (дорога, уводящая на восток, связывает Целебеево с городом). Миф о восточных «демонах», «бесах», вошедших в тело России, должен был в какой-то мере объяснить, сгладить разительное несовпадение идеального образа России, хранящей в тишине своих полей тайну «духометного слова», России — «луга зеленого», «мессии грядущего дня», как называл ее Белый в 1917 году, и образа России — Смерти, России, завлекающей путника на свои пустынные пространства, где ждет его гибель, России города Лихова. «И к Лихову подходили путники, к Лихову, а Лихова не было и в помине на горизонте, и сказать нельзя было, где Лихов; а он — был. Или и вовсе никакого Лихова не было, а так все только казалось и при всем том пустое такое…» Воистину — «заколдованное место».
Лихов — не патриархально-крестьянская Русь мужиков, баб и полей, снившаяся Дарьяльскому, а мещанская, уездная, слободская Россия эпохи капитализма, который, по наблюдению самого Белого, «еще не создал у нас таких центров в городах, как на Западе, но уже разлагает сельскую общину»[4]. Поэтому и социальный состав секты «голубей», обосновавшейся в доме купца-миллионщика Еропегина под крылышком еропегинской обиженной жизнью супруги, — преимущественно не крестьянство, а пригородные и городские мещане, ремесленники и торговцы, купеческая прислуга и приютские старушки, обитатели улиц «Ганшиной, Паншиной и Калошиной», существующие между «двумя, так сказать, безднами: бездной грязи и бездной пыли».
Пародируя в этих словах учение Д. Мережковского о «двух безднах», Белый тем самым противопоставляет свое трезвое понимание сектанства восторженному увлечению Мережковских и людей их круга разного рода сектами. «Философия» духовного вождя «голубей» Кудеярова очень далека от чаемого Мережковским синтеза «духовного» и «телесного», «восточного» и «западного», язычества и православия. Она строится как раз на подмене одного другим, на обманном превращении одного в другое (как в сказке, где чертовы золотые оборачиваются угольками). Белый подчеркивает оборотническую природу столяра, намекая на его сходство с волком (живет в логе, обладает хищными повадками и внешностью). Рассуждения столяра о «духе» и «духовных делах» на деле маскируют вполне материальные цели и интересы, которые со всем присущим ему цинизмом выражает медник Сухоруков (прибрать к рукам миллионы отравленного Еропегина, с ними и власть — пока над горсткой лиховских мещан, а там видно будет…).
«Духометное слово», о встрече с которым мечтал Дарьяльский, оборачивается самым обычным косноязычием (Белый дает прямо-таки фонетическую транскрипцию косноязычных реплик Кудеярова и его окружения, особенно в главе «В чайной» и в других «массовках» романа). А за языковым убожеством — убожество и духовное: кудеяровский план «превратить» дух в «плотское естество» на деле оказывается простым сводничеством, игрой на самых низменных инстинктах, просыпающихся в Дарьяльском при встрече с безбровой рябой бабой Матреной. Уход Дарьяльского «в народ» оборачивается «не мистерией любви… — вспомним слова Белого из статьи «Гоголь» — а дикой пляской; не в любви, а в пляске безумия преображается всё…»[5].
А что же та «подлинная» культура, которую имел в виду Павел Петрович, упрекая Дарьяльского в ее отсутствии, культура европеизированной послепетровской России? Культура, адептом которой в «Серебряном голубе» как раз и выступает этот барин, а символом — старинная дворянская усадьба Гуголево, в которой живет заколдованная красавица Катя? Почему же она не может ни удержать Дарьяльского, ни защитить его от злых «восточных» демонов? Да потому, что это — изжившая свой век, мертвая, безжизненная, книжно-рационалистическая культура Запада. На ее обреченность указывает и фамилия владельцев усадьбы Гуголево Тодрабе-Граабен (от нем. Tod — смерть, Raabe — ворон, Grabe — гроб) и их ритуалы, которые давно стали формализованными, лишенными содержания и смысла обрядами, подобными утреннему чаепитию, все участники которого повторяют много раз заученные роли.
Дарьяльский, вполне отдающий себе отчет в исчерпанности форм жизни и культуры послепетровской России, должен совершить своего рода антипетровский переворот, найти путь среди двух полюсов русского бытия: Запада и Востока. Сама фамилия героя романа, по наблюдению Л. Долгополова, символизирует идею нахождения пути между двух крайностей, ибо «Дарьял — это ущелье, проход, ворота (в переводе с персидского — «дверь»), открывающая путь европейцам в Азию… и… доступ из Азии в Европу»[6], путь прохождения над бездной.
На край бездны, по мысли Белого, нельзя вступать без «определенного оккультно разработанного пути, без опытного руководителя»[7]. Роль «опытного руководителя» в романе «Серебряный голубь» отведена другу Дарьяльского теософу Шмидту. составившему ему гороскоп, чрезвычайно похожий на тот, что составил себе сам Андрей Белый, который с 1906 года начал интересоваться теософией и прочими оккультными течениями, а в период работы над романом пережил очень сильное увлечение астрологией, каббалистикой, алхимией ( следы подобного увлечения отчетливы и в прозе других символистов — В. Брюсова. Ф. Сологуба). Эзотерические учения древности и их новейшие адаптации нужны были Белому для отстаивания идеи свободы человека от власти как подсознательных стихий, так и космических сил, нередко дающих о себе знать именно через стихию подсознания; свободы, достигаемой путем познания этих сил и стихий, их упорядочивания, разумного согласования с ними линии своей судьбы.
Шмидт помогает Дарьяльскому освободиться из паутины, сплетенной для него Кудеяровым, — освободиться духовно. Ускользнувший из-под чар «голубей» Дарьяльский попадает, однако, в обыкновенную западню и претерпевает все, что ему суждено было претерпеть по законам роли. им на себя возложенной, — роли мистериальной жертвы, роли Диониса-Христа, главного «героя философии культуры Вяч. Иванова»[8]. Именно ивановская концепция любви-мистерии, которую Белый исповедовал в период наибольшего сближения с Блоками, которую стремился разрушить в себе в 1906-1908 годы — во время полемики «с мистическим анархизмом» (следы этой полемики отчетливо заметны и в «Серебряном голубе») — и к которой вновь вернулся в период работы над романом, легла в основу проходящего через все повествование сближения Дарьяльского с Христом-Дионисом. Так, в главке «Дупло» — как предварение того, что Дарьяльский обречен «на гибель и на крестное распятие, которого уже нельзя избежать», — Петру «вдруг захотелось еловую сорвать ветвь, завязать концы и надеть на себя вместо шапки». Он и увенчает себя «этим зеленым колючим венцом, с вставным лапчатым рогом над головой» — венцом, одновременно напоминающим и терновый венец Христа, и виноградную лозу, обвивающую чело Диониса.
Программная речь Вяч. Иванова «О русской идее», прочитанная в январе 1909 года (именно во время этого выступления с Белым и случился нервный припадок, после чего он был увезен друзьями в имение Рачинских Бобровку, где приступил к написанию «Серебряного голубя»), вообще очень близка роману Белого. Ставя все те проблемы, которые волновали интеллигенцию 90-х годов и из которых складывался идейный каркас «Серебряного голубя» («об отношении нашей европейской культуры к народной стихии, об отчуждении интеллигенции от народа, об обращении к народу за Богом…»[9]), отвергая, как и Белый, как и многие современники, «культ отвлеченных начал», культуру критической «эпохи» западноевропейского типа, Вяч. Иванов вместе с тем не приемлет (Белый с ним здесь заодно) культ народопоклонства: «не у народа следует искать нам Бога»[10]. Простое растворение личности в народной стихии бессознательного, в «чистом» (ницшеанском) дионисийстве, возвращение к примитивному язычеству — путь «неправого нисхождения», которому, по Вяч. Иванову, противопоставлено «нисхождение правое», новозаветный закон нисхождения света»[11].
Судьба Дарьяльского вместила в себя оба пути — «нисхождения неправого» и «нисхождения правого». На последний путь «нисхождения правого», которое есть «действие любви и жертвенное низведение божественного света во мрак низшей сферы, ищущий просветления»[12] герой «Серебряного голубя» вступает лишь незадолго до гибели. И не случайно его смерть воспринимается как очищение, искупление собственных заблуждений и всех тех страданий, той боли, что он причинил близким. Его смерть — залог освобождения души его родины, смерть, несущая в себе свет и воскрешение: «Утро стояло свежее: лепетали деревья; пурпуровые нити перистых тучек, ясная кровь, проходили по небу ясными струйками». Петр Дарьяльский возвратился на зов «искони знакомого, давно забытого голоса», услышанного им на заре в полях.
И в жизни автора «Серебряного голубя» наступает пора возрождения, эпоха «вторых зорь», как он сам называл 1910-1912 годы.
Примечания[]
- ↑ Гоголевские черты стиля в романе «Серебряный голубь» сам Белый анализирует в книге «Мастерство Гоголя» (М. — Л., 1934).
- ↑ Белый А. Луг зеленый, с. 114—115
- ↑ Там же, с. 105
- ↑ Белый Андрей. Стихотворения и поэмы, с. 544. В статье «Земля и железо» Р. Иванова-Разумника — близкого друга и проницательного читателя Белого — предложено довольно точное местоположение этой уездной страны, которую критик называет «востоком России»: «Восток России расположен между глубиной народа и вершиной культуры… ушел от земли и не дошел до железа, ушел от мудрости и не дошел до разума» (Русские ведомости, 1916, 6 апреля).
- ↑ Белый А. Луг зеленый, с. 110
- ↑ Долгополов Л. Андрей Белый и его роман «Петербург». с. 190
- ↑ Белый Д. Луг зеленый, с. 107
- ↑ Отталкиваясь от Ницше и во многом корректируя его учение о «дионисийстве» как о своеобразной религии вечно возрождающейся «телесной» жизни, как об оргиастическом культе бога, неизменно гибнущего и столь же неизменно возрождающегося, Вяч. Иванов превратил Диониса в «страдающего бога», установив тем самым в дионисийстве множество общих с христианством черт. Дионис, отождествленный с Христом, — и бог, которому служат, и одновременно жертва, которая ему приносится.
- ↑ Иванов Вяч. Собрание сочинений, т. III, 1979, 321
- ↑ Там же, с. 331
- ↑ Там же, с. 336
- ↑ Там же, с. 333